История помогает жить в настоящем и формировать будущее. Но история – это не только государства и войны, политика и правители. Это непрерывное течение повседневности, из которой состоит жизнь. Быт человека становится судьбой народа, протест одиночки – восстанием нации, подростковый разбой на улице переходит в распад страны. Знаменитая спираль повторяет витки. Под возгласы: «Остановите!»

Полтора года назад режимные начальники со своими духоскрепными холуями узнали новый страх – перед юностью. Парней и девушек с навальнингов берут сотнями, десятками – просто детей. Хата отстоя в Охотном ряду, на «выборы» в которую плюёт уже больше половины страны, изобретает очередную мракобесную дурь: запреты на политику по возрастному признаку (странно, что не по половому)… Там, кажется, всё скорбят по СССР, жуют про «геополитическую катастрофу» – ежегодно празднуя 12 июня – День России, с СССР покончивший? Так хоть поучили бы советскую историю. Почитали бы советские книжки.

Например, документальную повесть «Остановите Малахова!» Как раз о молодёжи. Понимание безнадёжности запретов придёт при любом – даже госдумском последнего созыва – уровне скудоумия. Ёмкая энциклопедия жизни брежневского СССР предсказала будущее страны. Буквально по сегодняшний день. А если так, то почему и не завтрашний – уже для нас?

Иное лицо

Этот очерк написал Валерий Аграновский. Юрист по образованию, литератор и журналист по профессии, один из ведущих писателей-очеркистов. В отличие от старшего брата Анатолия, он не писал трилогию Брежнева. Зато был кумиром творческой интеллигенции. Нет, к диссидентскому движению не принадлежал. И вообще не выходил за рамки коммунистического официоза. Но Аграновский-младший умел писать. Это отражалось не только на форме, но и на содержании. Его стоило читать. В предисловиях тексты Аграновского оценивались как «небесспорные» – выше не было похвалы среди думающих людей.

В начале 1982-го вышел в печать сборник Валерия Аграновского «Лица». О людях советской эпохи. Например, о «юнкомах» – петроградских фанатах большевизма первых советских лет. Тоже ничего очерк, романтичный. Но не этим прогремел сборник. А рассказом о пятнадцатилетнем Андрее Малахове, запоздалым призывом остановить его.

Точно ли его звали Андреем, действительно ли носил он фамилию Малахов, из текста понять нельзя. За факты автор ручается, но намекает, что имена-фамилии героя и его родных могут быть изменены. Однако парень описан так, что каждому читателю превращается в «доброго» знакомого. Буквально с первого появления. «Другие ребята ходят сейчас на свободе. Солнце, воздух, радость, смех… Что ты об этом думаешь? – Им повезло. А меня накрыли».

Ячейка общества

Город не назван. Но это РСФСР. Может быть, Москва или Подмосковье. Или что-то вроде научно-промышленного городка в Сибири. Среда технической интеллигенции, квалифицированных рабочих, школы и милиции.

Действие происходит с 1969-го по 1973-й. Стабильные времена зрелого СССР. Расцвет эпохи Брежнева. Террора и голода уже нет, а до Афгана и Перестройки ещё далеко. Показана семья Малаховых. Вполне благополучная по официальным меркам. И вообще, семья – «основная ячейка советского общества, наряду с трудовым коллективом».

Андрей Малахов родился в 1957 году. Отец Роман Сергеевич – заводской инженер по технике безопасности. Причём не рядовой. Мать Зинаида Ильинична работает на том же заводе. Тоже на начальственной должности, хотя и не крупной. Оба, похоже, крестьянского происхождения. Поднявшиеся на «социальном лифте» и очень это ценящие.

Нравы в семье весьма, скажем так, либеральны. «Кот поганый», «дура тупая» – стандартные домашние имена. Рукоприкладство за остывший чай. Ор на весь дом – вообще регулярно. Почему не разведутся? Элементарно: «инерция, общий вклад на сберкнижке, боязнь пересудов меж знакомыми, отсутствие подходящего варианта на стороне».

Подрастая, Андрей начинает ненавидеть отца. Трус, подлец, обманщик, кидала. Украл у сына пятнадцать рублей, подаренные матерью на день рожденья. («Подарок в стиле семьи Малаховых», – отмечает автор. Тогда это считалось ненормальным. Рассказать о таком восприятии сегодняшнему ребёнку...) Вышел Андрей во двор с красивой авторучкой – получает порку: «В дом носить надо, а не из дома!» Слова с делом у Малахова-старшего не расходятся. Например, он несёт в дом чёрную каракулевую шапку – совершенно ненужную, зато купленную всего за трёшку у пьяного бомжа.

В восемь лет Андрей на неделю сбегает из дома. Папа и даже мама этого практически не замечают. А для мальчика – первый курс жизненного университета. Первая сигарета в вокзальном буфете. Он уже знает: настоящий парень курит, тут без вариантов. Потому как: запрещаете? значит, получите дымом в морду. Но откуда деньги? Ночь, улица, фонарь, торговая палатка. Камень в стекло палатки. Пятнадцать рублей выручки. «Про сигнализацию не подумал? Сторожа не боялся?» – спрашивает Аграновский. Малахов сочувственно смотрит на дядю, совершенно не знающего жизни: «Блокатор тут дороже всего товара. К таким объектам даже балду не ставят». Такие элементарные вещи он понимал ещё в начальных классах.

Дома папа берётся за ремень. Духовные скрепы, как мы знаем. Как раз для таких вот романсергеичей наших дней Госдума теперь «декриминализировала семейное насилие». Разрешила битьё порку. Впрочем, Малахов-старший машет без огонька. Несильно, ради шума и для галочки. Слышал где-то Роман Сергеевич, что пороть непослушных детей – обязанность законопослушных родителей. А Малахов-младший считает, что его обязанность при порке – вопить, хотя нисколько не больно. И даже не обидно, ибо отца он мало во что ставит. Презирает Андрей и мать – за лицемерие и явную слабость: «Отец меня лупит, а она нарочно жалеет, чтобы переманить на свою сторону». Такая вот ячейка советского общества. Идеал нынешних госдур.

Но придёт время, и шутки кончатся. Андрей Романович с Романом Сергеевичем встанут лицом к лицу: отец с ремнём, сын с отвёрткой… Порка в этот день отменится. О том, что со временем только так и будет, догадывались даже депутаты Верховного Совета СССР. Всё же не думакам чета.

А уже в воспитательно-трудовой колонии Валерий Аграновский спросит Андрея Малахова: «Каким ты хотел бы стать?» И получит в ответ: «Как отец, конечно».

Аграновский решил, что ослышался. Переспросил. Малахов повторил. Но теперь с обоснованием: «Сильно он в жизни устроился. Его сумма всегда окончательная». Умный и опытный журналист не нашёлся, что ответить. Пацан ещё не раз посадит на колпак своего биографа.

Заткни собой

Детский сад. В котором родители всегда норовили оставить Андрея на ночь. «Встали вместе! Сели за стол! Хором сказали!» Мальчик этого не любил. За эту нелюбовь воспитательницы не полюбили его самого. Три года принудиловки, отчуждённости, игр в одиночестве. Там же – первый опыт авантюры. Воспиталка сказала: всем сделать дома лопатку. Роман Сергеевич, конечно, такой ерундой заниматься не будет. Но Андрей находит выход: крадёт лопатку в соседней группе. Проблема снята, вопрос решён, и к тому же так интереснее. Заодно пятилетний ребёнок убеждается – оно катит.

Школа. 1 сентября в первом классе. Андрей Малахов хочет сидеть один. Ему, конечно, в этом отказывают. Сосед по парте становится врагом на годы вперёд. Андрея не любят и здесь. Страшную роль играет дефект речи, сказавшийся ещё в детсаду: вместо «ш» он говорил «ф». Молодая учительница вместе с классом хохочет над его «фылом» вместо «шила». Советской педагогике, конечно, до эрэфовской далеко. Но тоже, как видим, рулит.

За насмешки Андрей мстит. Совсем не рыцарски. Формы мести совершенно неуважаемые. Он редко кого-то ударит. Чаще кому-то в раздевалке срежет пуговицы на пальто, а кто-то обнаружит свои тетради залитыми чернилами. Против него объединяются и бьют толпой. Ему ещё нет десяти, но он умеет профессионально принимать побои – сесть спиной к стене, закрыв лицо: «сберечь почки и чтоб синяков не было». Почему не хочет синяков? «Зачем потом разговоры? Да и понимать будут, кто мстил».

Поведение одноклассников Малахов считает естественным. Они такие же, как он, только «шило» вместо «фыла». Правит физическая сила и карманные деньги. В школе процветает трясучка – игра на деньги (карманы пальто выигравших он скоро начнёт очищать в раздевалке). Над идеологическими внушениями Андрей издевается в голос: «Итальянские безработные макароны едят? Надо же! А мы зачем их едим, мы же не безработные?» Истеричка-училка не принимает пацана в пионеры. Ой, напугала. «Отлично: все на сбор – а я свободен».

Он не любит ханжества. Это очень важная его черта. Предпочитает цинизм. Так честнее. Так даже красивее.

«Был одиноким среди одиноких», – скажет школьница Таня Лотова. Андрей был в неё влюблён, но их дружбу поломала всё та же «макаронница», классная руководительница Дуся. Посчитавшая своим долгом предупредить родителей девочки, с каким чуждым элементом связалась их дочь. Таня стала ходить с более обеспеченным парнем. Андрей бросил кирпич в её окно.

Годы спустя бывшие одноклассники Андрея с увлечением будут решать, какой срок надо было ему отмерить – уж всяко побольше полученных пяти лет. И надо было видеть их испуг, когда писатель спросил: «А хорошее о нём кто-нибудь вспомнит?» Ох, неспроста это, подумали пионеры. Подвиг, небось, совершил, а они сдуру чего наговорили… Что же за это им будет?? «Он собой заткнул что-нибудь?» – дрожащим голосом спросил один из умных мальчиков.

«Спасение не состоялось», – написал Аграновский про историю с Таней Лотовой. Спасение от чего? Если от одиночества, то к тому времени Малахов уже был спасён. Один друг у него всё-таки имелся. Володю Клярова чаще звали по кликухе: Скоба. Из параллельного класса, на два месяца моложе.

Скоба был в реальном авторитете у директора Клавдии Шеповаловой. Через него она решала проблемы с кражами. Если что-то обязательно требовалось вернуть – например, классный журнал, спёртый Малаховым из учительской – почтенная дама, руководитель учреждения (вероятно, член КПСС) вызывала в кабинет двенадцатилетнего шустрилу. И договаривалась на взаимовыгодной основе. Как спецслужбы подчас сторговываются с террористами об отмене взрыва. Это СССР, детка. Социальные тренировки будущего России.

Сходка к шефу

Володя привёл Андрея в сходняк. Да, этот термин уже был в ходу. Беседка в сквере. По соседству с взрослыми, забивающими козла. Гитара, вино, разговоры о спорте и девочках. Дружба-кукуруза, любовь-морковь, нашей юности полёт. Временами на пять-десять минут заглядывал человек, который был здесь вождём. Вместо комсорга и генсека.

Он отбирал кадры для разных дел – от растряхивания двушек из телефонов-автоматов до подлома магазинов. За свой процент. Достаточно высокий. Обманывать его не пытались. И не только потому, что стеклянный взгляд на инструктаже внушал реальный страх. Его больше чем уважали. Перед ним старались отличиться. На серьёзных темах он командовал лично. Никогда не повышая голоса и не ускоряя шага. Сотни эпизодов – ни одного «попадалова».

Двадцатитрёхлетнего вожака звали Бонифаций. Как доброго льва из культового мультфильма. «Самый настоящий человек» – называл его Андрей Малахов, уже отбывая срок.

Двенадцати- или четырнадцатилетних Бонифаций к себе не приближал, как они о том ни мечтали. Только давал задания – счастливы были этим. Но имелись несколько избранных. Одному уже исполнилось шестнадцать. Два года из них отданы воспитательно-трудовой колонии. Фамилия как кличка: Шмарь. Пропорционально возрасту – гроза округи, чистоту и порядок в районе гарантирую. В кармане финка, которая выдёргивалась из кармана по нескольку раз в день.

Скоба свёл с ним Андрея. За пятьдесят копеек в день Шмарь подписался бить тех, кто бил Малахова. Долго выслеживать не приходилось – просто по дороге из школы. Не до больницы, чтоб не начинали искать. Но очень ощутимо. Те не знали, откуда им прилетело. Однако не по годам развитый Андрей был доволен. Важно дело, а не пиар.

Постепенно у Малахова вырос долг перед Шмарём. 40 рублей. Это и для взрослого по тем временем нормальная сумма. Телохранитель мог вставить перо и вовсе без повода. Пришлось искать деньги. От папы за такую просьбу получил порку. Надо что-то делать. Андрей был мальчиком очень практичного мышления. Надо – значит, надо. Не работает способ А – переходим к способу Б.

Четыре дня он тренировался в школе, вышибая портфели. Осмотрел место, проверил пути отхода. Уровень подготовки сделал бы честь киллеру девяностых. Надел ту самую чёрную каракулевую шапку – хорошо закрывала лицо. Вот и пригодилась давняя покупка Романа Сергеевича. Всё-таки отец – молодец.

Вечером Малахов вышел на улицу с отвёрткой. Назавтра Шмарь получил из выбитой у женщины сумочки 10 рублей и золотое кольцо.

Это уже серьёзно. Разбой как-никак. Милиция стала искать. Подняли и детскую комнату. Инспектор Олег Шуров забрал Малахова прямо с урока, увёз на мотоцикле – резко возвысив его авторитет. Спросил о грабежах в чёрной шапке, получил ответ «не я» – и сразу отвязался. С этого момента милиция перестала для Андрея существовать как класс. Государство превратилось в ещё один объект презрения.

Таким он предстал перед районной комиссией по делам несовершеннолетних. Этих мелких чиновников и общественников шестиклассник опять же не ставил в грош, как и родителей с учителями. И имел на то веские основания. «Они думали, что перед ними трудный ребёнок, – перечисляет Аграновский, – а это был настоящий преступник с соответствующими ценностями и ориентациями. Они полагали, что он обкрадывает телефоны-автоматы, а за ним уже были разбойные нападения. Они считали, что Андрей – напарник Володи, не догадываясь, что и Филин, и Скоба – члены хорошо организованной шайки, имеющей главаря». Они думали, что он просто непослушен – а его вело безграничное презрение к ним.

С подачи комиссии он получил год условно. «Попугать меня хотели», – смеялся потом Андрей.

После заседания комиссии инспектор Шуров позвонил Малахову-отцу и посоветовал найти для Андрея хорошего шефа из заводских ребят. Рассказывая об этом, Аграновский предупреждает, что не может позволить себе роскоши вымысла. Роману Сергеевичу понравилось предложение милиции. На следующий день после работы он нашёл Сашу Бондарева. Слесаря-передовика, спортсмена-самбиста, комсомольца-дружинника. И попросил пошефствовать над сыном. Вечером, отправляя Андрея Малахова подламывать телефонные будки, Бонифаций сказал: «Доиграешься, Филин, оформлю над тобой официальное шефство. Вот и отец твой просит».

Эти за этого – все

Все дороги вели сюда. Сходняк был для ребят настоящей жизнью и реальной властью, трудом на благо и отдыхом на радость, да просто семьёй и школой. И уж конечно организацией не чета пионерам-комсомольцам. Кстати, именно тогда вошёл в обиход советского юношества термин «комса» – из фильма «Великие голодранцы» про комсомольцев-колхозников с наганами и кулацких сынков с обрезами. «Выходи, комса, готовься на небеса!» – вдохновлённо кричали дети, играя на переменах.

Бонифаций непринуждённо внедрял не только верность лично себе. Это была идея. «Один за этих, за всех… и все за этого, за одного!» – с трудом, но всё же вспомнит Скоба, что говорил «этот» д’Артаньян, про которого он видел кино. Много было таких принципов в неписанном кодексе сходняка. И среди них: «Бей дружинников!» Вдумаемся: именно их.

Но Андрей Малахов в драках с дружинниками не замечался. Нападал на девушек и старушек с сумочками. Другие, случалось, обдирали ночных прохожих, особенно пьяных. Что тоже не поощрялось. Но чтоб с отвёрткой на женщин – такой мальчик был один. И перед вожаком он в этом не отчитывался. Бонифаций ведь предпочитал шерстить госсобственность – телефоны, ларьки, магазины. А одиночные грабежи обычных людей – это явно не «за этих, за всех». Не из ушкуйно-атаманской вольницы, которую словом и делом продвигал молодой слесарь.

Недаром Бонифаций уже рекомендовал Филину отшиться от Скобы. Видать, просекал непорядок. Но всё же недоглядел. Собственно, и он недооценил Малахова, как комиссия по делам несовершеннолетних. Думал, это перспективный член сходняка, боец вольной шайки. А на самым деле…

Милиция уже и искать перестала носителя каракулевой шапки. В дежурной части ограбленным советовали о деньгах забыть и ждать документов: «Обычно подбрасывает». Это могло бы продолжаться долго, до встречи со случайной каратисткой. Но малаховское движенье вниз прервалось не его провалом.

Сгорела вся шайка. После подлома очередного магаза. Удачу отмечали не в сходянке, а на квартирной хазе. День, второй, третий. Непрерывный галдёж задрал соседей, они позвонили в милицию. «Уж ты, Бондарев, постыдился бы», – сказал один из оперативников, когда вязал Бонифация. И то сказать. А через несколько часов в схроне Андрея Малахова нашли шестьдесят женских сумочек. Подкосив репутацию сходняка как д’артаньяновского места.

Бонифаций-Бондарев ушёл по-взрослому – в исправительно-трудовую. В букете его статей была и 210-я УК РСФСР: «Вовлечение несовершеннолетних в преступную деятельность» (сравним, кстати, с 210-й в УК РФ – что-то тут есть символичное). Молодь нещадно сдавала друг друга – не выковались ещё характеры. Володя-Скоба, например, откосил от воспитательно-трудовой, пропустив вперёд Андрея-Филина.

Сходняк сохранился. В ожидании Бонифация со Шмарём. И с большим высокомерием, ухмыляясь, слушал Аграновского. Который, впрочем, держался в той беседке умело и твёрдо.

Свет затмения юности

Мы не знаем, что стало с этими людьми в следующие годы и десятилетия. Когда освободились Бондарев, Шмарь и Филин, вырос Скоба, ушли на заслуженный отдых старшие Малаховы, Шеповалова и Шуров. Побывав у Андрея и написав книгу, Валерий Аграновский больше не вспоминал этих персонажей. До самой кончины в 2000 году – в иную эпоху, в другой стране.

«Отпетые, – говорил Шуров в разговоре с Аграновским. – На путь исправления не встали и не встанут. Хотя и прошли нашу районную мясорубку» («Мясорубкой» Олег Павлович называл систему профилактики подростковых правонарушений», – уточнил в тексте Валерий Абрамович.) Это касалось Шмаря, Клярова и Малахова. Бондарев был вне ведения детской комнаты. Но о нём не забыли: «Здорово он нас поводил. Ничего, отсвистелся». Бонифация инспектор вспоминал просто с ненавистью. Как классового врага.

Знаем мы другое. Брежневские 1970-е: социальная консолидация криминала, нарастающие витки преступности, особенно молодёжной, беспорядки «на химии», подавление мирного протеста диссидентов и подготовка реальных терактов. Запрос министра внутренних дел СССР Щёлокова на применение спецсредств вне исправительно-трудовых учреждений – и санкция на это Политбюро ЦК КПСС. Ребят из сходняка вот-вот ждали на улицах. И довольно скоро дождались. Бонифаций победил Брежнева.

Кем стали они в светлую Перестройку, в лихие и славные Девяностые? Да кем угодно. «Уж не договоры с большевиками подписывали», как говорил слесарь из «Двенадцати стульев». Как ни тяжело, но признаем: эта социальная страта сделала для преобразований – таких, какими они явились – никак не меньше прогрессивной интеллигенции (хотя и не больше шахтёров или националистов). «Миллионы проводящих 15 суток в КПЗ, огромное число ежегодно попадавшихся на мелких хищениях людей и еще больше — оставшихся безнаказанными, молодежь, выросшая в пьющих семьях, повышенная концентрация специфических социальных групп — бывших преступников, освобождённых из мест лишения свободы условно и условно-досрочно для работы на стройках народного хозяйства — все это было не самым лучшим строительным материалом для объявленной Горбачевым перестройки. Снова начали появляться города, «оккупированные» полукриминальными элементами. Страна вступала в новую эпоху, уже сидя на бочке с порохом с зажжённым фитилём. Нарастание кризисных явлений и новая вспышка «простонародного» недовольства на рубеже 1970— 1980-х гг. сопровождались выходом на историческую сцену новых оппозиционных сил, гораздо менее интеллигентных, но и гораздо более активных и опасных для власти», – пишет историк Владимир Козлов в «Неизвестном СССР». Парадокс в том, что из тупика разложения выводили страну и эти, которые якобы «за всех, за одного». Даже если не всегда артикулировали идею, как рецидивист Владимир Воронцов – товарищ, старший даже для Александра Бондарева.

Социально-педагогическая повесть «Остановите Малахова!» – сколок позднесоветской истории. Нужный как раз сегодня – в поднимающихся бесчинствах АУЕ, в погромах магазинов и драках с Росгвардией, в акциях «ночной политики» и отчаянно-безжалостного радикализма. Брежневская хмарь создавала те сходняки. Бесовская жестокость и гниль нынешнего режимного мрака создаёт вещи покруче.

Валерий Аграновский не мог сказать всего. Всё сделать мог Бонифаций. Но что-то же можно понять на нынешнем витке – где нельзя остановить, но можно изменить, направить и ускорить.