Сегодняшняя Россия по ощущению многих либералов чем-то напоминает атмосферу в фильмах Хичкока: вроде бы ничего особенного и не происходит, а становится всё тревожней. Что ни день телевидение показывает то фильмы о доблестных чекистах, то колхозное изобилие в каких-нибудь "Кубанских казаках", то эпические повествования из жизни советской знати. Всяческой большевистской символики почему-то всё никак не убавляется. Только из дрожащих рук фанатичных старушек она теперь перебирается на майки, а то и на татуировки молодых, спортивного вида парней и девиц. И то сказать! Петь гимн приказано на мотивчик, памятный еще по сталинским временам, да и слова какие-то "второй свежести". Кровавое знамя гордо веет над войсками... Не слишком-то снижается и число голосов, отданных за левых на разнообразных выборах. Хотя опять же - стареющая КПРФ медленно, но неудержимо теряет проценты своего электората, как кровь - раненный осиновым колом вурдалак. Зато множатся близкие к ней полусоциалистические и полунационалистические группировки от каких-нибудь причудливых красных монархистов до не имеющей почти ничего общего с коммунистической догматикой НБП Эдички Лимонова. Наши правые мрачнеют, левые злорадствуют, президент загадочно улыбается, народ, как водится, безмолвствует.

В чем же дело? Почему не продолжился, не закрепился порыв конца 1980-х - начала 1990-х годов, когда дико было подумать, что лет через 10-15 кто-то еще будет голосовать за красных? О социально-экономических причинах говорить не стану. Они всем известны и не анализировал их только ленивый. О причинах идеологических или, если угодно, мировоззренческих говорилось тоже немало, но меньше, и два слова не грех и заметить.

На мой взгляд, важную роль сыграло то, что многие известные и влиятельные деятели "позднего диссидентского движения" (главным образом, москвичи) не знали собственного народа и боялись его. Зато были связаны родственными и дружескими связями со всевозможными якирами и гайдарами, красиными и разгонами - "комиссарами в пыльных шлемах", в той или иной мере обиженными Сталиным и вернувшимися в Москву после лагерей и ссылок или даже никуда не высылавшимися, но оказавшимися на вторых ролях. "Дети Арбата" и "внуки Лубянки", они из привычно элитных "домов на набережной" были вынуждены переехать кто в какие-нибудь жалкие Черемушки, а кто и в лагеря. Такое, конечно, не прощается. Даже Хозяину.

Более современному и отчаянно фрондирующему окружению этих "верных ленинцев и честных партийцев" (если такие оксюморонные сочетания вообще возможны) генерал КГБ Шеварднадзе казался гораздо ближе и понятнее какого-то странного православного заговорщика Гамсахурдия, а профессор дважды несуществующей науки ("советское экономическое право" в стране, где не было ни экономики, ни права) Собчак выглядел прямо-таки братом родным в соседстве с неистовым Солженицыным, которого еще во времена иранской революции успели окрестить "аятоллой".

Но именно эти люди оказались единственным неофициальным обществом для массы западных дипломатов и журналистов, почти безвылазно сидевших в Москве (обычно за ее пределы их попросту не пускали). Поэтому частные мнения именно этих кругов решающим образом стали влиять на западное общественное мнение, а через него отчасти и на политику соответствующих правительств. Mutatis mutandis, в несколько отредактированном виде эта же сумма предпочтений, склонностей, пристрастий достаточно узкого круга лиц бумерангом вернулась в СССР, чтобы в годы перестройки стать основой политической идеологии уже десятков тысяч активистов по всей стране. Ну, вот их любимцы во главе с кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС Ельциным и заведующим сектором журнала "Коммунист" Гайдаром-младшим и пришли к власти - чему же удивляться? За что боролись, на то и напоролись...

Но сейчас меня больше всего интересуют причины эстетические. О них говорить уже начали, но глубинного осмысления этой темы, кажется, пока нет. Между тем, многое, конечно, лежит на поверхности. Наблюдательная и совестливая Наталья Иванова в многочисленных своих статьях ("Наша родина СССР") давно пишет о разнузданном и двусмысленном поведении интеллектуалов, прежде всего, на телевидении и в рекламе. О моде на заумь и бессмыслицу в лирической поэзии можно прочитать в статье Николая Работнова "Постный модернизм" ("Знамя" № 7 за 2003 г.). Проницательный анализ современных литературных идеологем во многих своих статьях дает Александр Генис (они собраны, в частности, в его книге "Иван Петрович умер", М., НЛО, 1999). Список, ясное дело, можно продолжить, но важно, на мой взгляд, то, что все эти работы с разных сторон подступаются к одному: к связи разломов в общественном сознании с постсоветской версией постмодернизма.

Темы этих статей на первый взгляд куда как более разнородны, чем те явления, сопоставление которых в статье Н. Ивановой, пеняет ей Павел Палажченко в своем ответе "Розовые в полосочку". Но в том-то и дело, что, на мой взгляд (в отличие от мнения Палажченки), картины Комара и Меламида категорически не могут быть из другой парадигмы, нежели "известный телеведущий, в красном галстуке распевающий советские песни". В сотый раз талдычить о единстве мироздания и взаимосвязи всего и вся давно стало банальностью. Но что делать, если история XX века, быть может, как никогда прежде указала на бесспорность и на трагизм этого столь банального суждения? "Чем страшнее делается мир, тем абстрактнее становится искусство; в то время как счастливый мир рождает искусство реалистическое", - заметил как-то в записных книжках основоположник абстракционизма В. Кандинский. И действительно. Страшные потрясения в России и Германии перед обеими мировыми войнами предварялись вполне однотипными художественными течениями: на излете "старого мира" - модерном, абстракционизмом и экспрессионизмом, в период расцвета обеих диктатур и перед гибелью одной из них - соцреализмом и его пугающе точным гитлеровским аналогом. Строгий и тщательный анализ этих взаимосвязей и их причин требует, естественно, капитальных штудий, но сам факт взаимозависимости искусства, философии, идеологии, экономики и политики совершенно очевиден, и П.Палажченке не следовало бы пытаться его оспаривать.

У А. Гениса в статье "Треугольник. Авангард, соцреализм, постмодернизм" (в упомянутой книге) есть замечательное наблюдение: "Постмодернизм - это смиренный авангард, который избавился от утопических амбиций и обнаружил склонность к компромиссу. Благодаря ему беспощадная война между высоким искусством и поп-культурой завершилась перемирием. Появилась надежда преодолеть тот трагический разлом, который казался неизбежной принадлежностью массового общества" (ук. соч., стр. 115). Чуть дальше цепочка рассуждений в применении к западному (то есть исконному и настоящему) постмодернизму завершается чеканной формулой:

"Постмодернизм = авангард + массовая культура".

Интереснее другое. На постсоветском пространстве авангард толком не переварен до сих пор. Но очень хотелось быть "не хуже других" и назваться "постмодернистами", как-то там преодолевшими и использующими достижения этого самого авангарда, который, к слову сказать, отчасти в России и зарождался. При этом из него, по мнению Гениса, следующего здесь за теорией Шкловского, было изъято содержание ("теургические амбиции") и оставлен лишь метод, форма. Напрашивается подозрение, что содержание, если таковое всё же имеется, попало в россиянский постмодернизм из масскульта: Впрочем, не будем злоязычны: случается же и новое вино наливать в старые мехи. И в данном случае это действительно так, ибо, по мысли А. Гениса, на российской почве поп- или масскультура были заменены... соцреализмом.

Цитируя разных западных литературоведов, автор вполне соглашается с тем, что явления эти (масскульт и соцреализм) вполне параллельные, а потому, переводя западные реалии "на язык отечественной культуры, можно получить откорректированную формулу:

Российский постмодернизм = авангард + соцреализм".

Вот тут-то и начинается самое печальное и недоговоренное. Постмодернизм, помимо всего прочего, включает в себя необходимым условием ироническое переосмысление всего беспрестанно цитируемого им материала. Как традиционная классика, так и массовая культура с легкостью поддаются такой игре. Она не обидна ни для кого, кроме совсем уже надутых индюков. Но в том-то и беда, что нет ни малейшей возможности подставить на их место соцреализм. Классика и, тем более, масскульт политически нейтральны. За попытки же отступить от канонов соцреализма расплачивались остракизмом и гранью голодной смерти даже такие всемирно известные мастера, как Ахматова и Зощенко из числа литераторов, Шостакович и Глиэр ("сумбур вместо музыки") среди композиторов, художники Манежа и "бульдозерной выставки". Менее известные попросту арестовывались и пропадали в лагерях, как выживший Заболоцкий, погибший Хармс и многие другие - замученные, сломленные, вынужденные замолчать. Расстрелять могли и читателей, слушателей или зрителей.

Мы слишком привыкли к расхожему утверждению, будто "человечество, смеясь расстается со своим прошлым". На самом деле смеху есть определенные границы. Человек, смеющийся надо всем своим прошлым, называется просто идиотом и не может жить за пределами психиатрической лечебницы.

Можно посмеяться над рыцарским романом - и получится "Дон Кихот", можно поиронизировать над стилистикой кондитерских и парфюмерных упаковок - и получатся некоторые картины Матисса. Но нельзя глумиться над гитлеризмом, сталинизмом или полпотовщиной. Нельзя, ёрниченья ради, изображать в виде статуй античных героев Ленина или Муссолини (по меньшей мере, последний недаром откровенно мечтал о чем-то подобном) или изображать в сопровождении муз обряженных в римские тоги Гитлера или Сталина (оба и впрямь были не чужды музам - неудавшиеся художник и детский поэт...). Такой смех ни от чего не освобождает. Наоборот, он двусмыслен и глубоко безнравствен, хотя бы потому, что, как видно из только что приведенных примеров, очень легко трактуется во вполне положительном для величайших преступников в истории человечества смысле. К сожалению, наши художники-"концептуалисты" поступают именно так, полагая, будто в искусстве дозволено абсолютно всё. Сходным манером ведут себя и литераторы. Не исключено, что люди более сведущие и изощренные, чем я, смогут нечто аналогичное сказать и о композиторах или, хотя бы, о музыкантах-исполнителях (речь, понятно, не о попсе - с ней и так все ясно).

На практике отечественный постмодернизм оборачивается пошлым "пост-соцартом". Помнится, в 1960-е годы стал знаменит так называемый "рок на костях". За неимением нормальных граммпластинок с западной рок-музыкой люди записывали с трудом раздобытые пьесы Эллингтона, Армстронга и несколько позднее Биттлз на использованные рентгеновские снимки советских граждан. Конечно, в этом тоже была доля цинизма, но цинизма веселого и почти безобидного - ведь никому в голову не приходило брать снимки смертельно больных людей, да это было и невозможно: если обнаруживалась патология, рентгеновские пленки уже не выбрасывались, и взять их для записи рок-музыки оказывалось невозможным. Но глумиться над тем, из-за чего миллионы людей были физически уничтожены, в действительности равносильно эксгумации трупа (недаром именно у нас появился мерзковатый термин - и соответствующее течение - некрореализм).

Ненависть к плоти средневековых богомилов, катаров и альбигойцев принимала две формы: подавление ее с помощью аскетизма, доходившего до самооскопления, и - глумления над нею, выражавшегося в оргиях и всяческих извращениях вплоть до садизма и скотоложства. Вполне закономерно, что обе тенденции завершились торжеством плоти в виде разврата при дворе Борджиа и, с другой стороны - костров инквизиции. Крайности сходятся. Всё закономерно. Это та самая диалектика, которую придумал отнюдь не Маркс. Боюсь, что нечто подобное происходит и сейчас. Ёрничанье, разнузданный "стёб" оборачиваются очень даже действенной пропагандой того самого большевизма, возрождения которого сами же авторы соответствующих сочинений боятся больше всего на свете.

Но полное отсутствие уважения к традиционным ценностям, нравственный релятивизм, боязнь и незнание собственного народа приводят к горькому и парадоксальному результату: реальными апологетами майданеков и магаданов оказываются не штатные палачи, а высокоумные (ой ли?) интеллектуалы, пытающиеся таким сомнительным образом утвердить свою мнимую оригинальность.