28 мая 1871 года – после семидесяти двух дней сопротивления – пала Парижская коммуна. С подачи марксистов, и особенно Ленина (толковавшего марксизм по своему усмотрению в зависимости от конкретных надобностей), её называют первой попыткой создания пролетарского государства.

На самом деле это была очень левая, но – буржуазно-демократическая революция. По тем временам сверхрадикальная. Даже по меркам уже попривыкшего Запада. Не говоря о монархической России (охранитель-духоскреп Катков называл Коммуну не иначе, как «апофеозом всякой мерзости» и прусско-бонапартистской провокацией). Потому миф о «социализме» и «коммунизме» Парижской коммуны утвердился практически повсеместно и прочно. Особенно у российских революционеров. Парижская коммуна стала путеводной звездой.

«В мае месяце 1871 появилось в Петербурге несколько печатных воззваний под заголовком “Виселица”. Одно из таких воззваний было 20 мая (ст. ст. – ред.) представлено приставу 1-го участка Адмиралтейской части либавским гражданином Освальдом Корном, коим оно вынуто из замочной скважины входной двери одной из квартир дома Гулак-Артёмовского на Малой Морской (дом 16 – ред.), в котором Крон был у одного из своих знакомых. В то же время жена коллежского советника Мария Ершова, возвращаясь в занимаемую ею на углу Казанского проспекта и Казанской улицы, в доме Стуккей (дом 39 – ред.), квартиру, подняла печатный листок, который вслед за тем передала жильцу своему поручику Николаю Перепелицыну, представившему его помощнику пристава Охтенского участка. Листок этот оказался тою же прокламацией “Виселица”, на котором был выставлен № 2».

Так говорилось в протоколе заседания петербургской судебной палаты от 16 февраля 1872-го. Суд рассматривал дело студента Технологического института Николая Гончарова, «обвиняемого в составлении, напечатании, распространении воззваний преступного содержания, а также в проживательстве с чужим видом».

Листки «Виселицы» числом четыре были представлены на суде и частично оглашены. «В 1-м № этого листка, – услужливо цитирует протокол, – выражается уверенность, что начавшаяся в Париже революция распространится повсюду и таким образом проникнет и в Россию; что появление её должны возвестить сильные волей и кипучие страстью молодые русские люди, которые разобьют власть и во всём сравняют людей. Во 2 № говорится о проектах Каткова относительно классического образования, составитель прокламации, называющий его рабом, висельником и подлецом, погубившем десятки тысяч людей, выражает желание, чтобы он был убит, и чтобы это убийство было началом грядущих событий. В 3 №, озаглавленном: “Чего мы хотим”, говорится о том, что прежде всего нужна кровавая расправа с неравенством и потом победа русской революции…»

Николая Гончарова задержали за полгода до этого дня, летом 1871-го. Он сразу же сознался в этом «преступлении». Рассказал, что, что текст для всех номеров «Виселицы» писал сам. Сам же и печатал их на примитивном печатном станке собственного изготовления. Предполагалось, что каждый номер будет отпечатан в 20 экземплярах, но половина каждого тиража оказалась непригодна для чтения – больно уж был неказист его самодельный принтер.

Гончаров сообщил следствию и суду, что распространял листки «Виселицы» тоже в одиночку. Разбрасывал на лестницах домов, рассылал по известным и неизвестным адресам в разные концы России (из протокола суда известно, что несколько из них попали, например, в Нижний Новгород и в Войско Донское).

Однако версию личной инициативы полиция не поверила. От Гончарова настоятельно добивались назвать помощников и подельников – тех, кто достал шрифт, помогал и распространять листовки. Но Гончаров наотрез отказался кого-либо называть, брал всю вину на себя.

Полиция была права: Гончаров действительно, как бы теперь сказали казённым языком протокола, действовал в составе группы. Инициатива была его. Тексты прокламаций писал он сам. Но это лишь половина правды.

Николай Гончаров родился в 1850-м в дворянском семействе. Приехал в Петербург и поступил в Технологический институт. Уже в 1868-м принял активное участие в студенческих волнениях, за что был отчислен. Он стал участником революционного кружка «Сморгонская академия», где, по сведениям III Отделения, пользовался «некоторым авторитетом за твёрдость своих революционных убеждений». Затем примкнул к кружку «чайковцев», созданному Ольгой Шлейснер, Марком Натансоном и Николаем Чайковским. В этот кружок вскоре вошли Софья Перовская, Александра Корнилова, Сергей Степняк-Кравчинский, Дмитрий Клеменц, позднее – Пётр Кропоткин, Феликс Волховский, Сергей Синегуб. Этот кружок стал платформой, на которой в 1876-м была возрождена «Земля и воля».

По мнению историка Николая Троицкого, причастность «чайковцев» к делу Гончарова не вызывает сомнений. Он часто бывал на кушелевской даче, которую сняла Александра Корнилова для собраний кружка. На этой даче жила она сама, Перовская, часто гостили Натансон и Шлейснер. Косвенным подтверждением является тот факт, что Гончаров, скрываясь от ареста, уехал в Вильно с паспортом Мирона Чудновского. Который дал ему Марк Натансон. Прописавшись в Вильно, Гончаров вернулся в Петербург и «прямо с железной дороги отправился к известной нигилистке Корниловой, у которой проживал до вторника, когда он был арестован». Во время дознания по его делу на даче был произведён обыск, а Перовская, сёстры Корниловы и Ободовская были вызваны в полицию для дачи показаний.

На допросе Гончаров сказал, что вернулся назад из-за отсутствия средств на эмиграцию. Скрываясь у Корниловой, не сообщил ей, будто он «желающий эмигрировать». Поселился у неё ненадолго, рассчитывая одолжить денег у Натансона. Про остальных чайковцев не сказал ни слова, а улик против, как ни старались, них не нашли. Поэтому дознание о кушелевцах по делу Гончарова было быстро прекращено. «Пособников Гончарова не открыто» – жаловался товарищ министра юстиции. При этом всем было вполне очевидно: чайковцы не могли не знать, что Гончаров печатает листки «Виселицы». Вероятно, помогали ему в этом. Но формально придраться было не к чему. «Некоторая законность» существовала.

Во время следствия Гончарова защищал известный питерский либеральный адвокат Евгений Утин. Кстати, находившийся во Франции аккурат в дни Парижской коммуны и написавший яркие репортажи, запрещённые цензурой. Сторонником коммунаров он не был. Называл их – вполне точно – «фанатиками политической и социальной свободы». Но всё же считал Парижскую коммуну патриотическим республиканским движением, направленным против реакции. А возникновение – вполне закономерным.

Но линия его защиты сводилась к примитивной бытовухе. У Гончарова была жена Полина. Дочь псковского помещика. Делами мужа совершенно не интересовалась. Утин объяснял деяние Гончарова как акт «последнего отчаяния, вызванный холодностью его жены и её увлечением другим лицом». Этим лицом Утин назвал публициста Александра Жохова.

Гончаров эту версию вскоре отверг. Многие исследователи полагают, что он некоторое время поддерживал её лишь затем, чтобы запутать следствие и скрыть других участников. Когда стало ясно, что им ничего не грозит – тут же отказался.

После процесса Жохов вызвал Утина на дуэль, был смертельно ранен и скончался. Вскоре застрелилась Полина Гончарова. А её младшая сестра пыталась убить Утина, но промахнулась и застрелилась прямо в его кабинете. В результате дело Гончарова с лёгкой руки Германа Лопатина стало восприниматься как «трагикомический процесс». Хотя ничего комичного не было.

На основании статьи 1.032 Устава уголовного судопроизводства Судебная палата приговорила Гончарова к лишению всех прав состояния, ссылке в каторжные работы на шесть лет и вечному поселению в Сибири. Гончаров просил о «снисхождении», но без раскаяния, лишь со ссылкой на болезнь родителей. Поскольку он никого не выдал, «снисхождения» не получил. Только в 1879-м по ходатайству отца Гончаров был помилован, а 1905-м – получил разрешение вернуться в европейскую Россию.

«Дело “Виселицы”» на долгие годы было забыто. Между тем это было первое бесцензурное издание начала 1870-х. И – тут судьи совершенно правы – преступного для них содержания. Экстремистского, как сказали бы теперь. С призывами к терроризму (кончать духоскрепа Каткова) и ниспровержению существующего строя. Сегодня в России суровые сроки грозят за призывы к миру. Потому и слова Гончарова звучат не менее актуально, чем полтора столетия назад.

«Париж накануне страшного и окончательного своего падения... Но не падёт, не погибнет начатое им дело, очнутся наконец люди от позорного своего безучастия, от тупого бычачьего поглядывания на кровавую драму, от паршивеньких соображений насчёт откормленных, выхоленных, в скотов обращённых немецких солдат... Боже, какое время, какая мёртвая, жиром подёрнувшаяся и застывшая тишина вокруг!.. а в Париже течёт ручьями кровь, пылают по всем улицам страшные пожары и геройское население тут и старики, и женщины, дети бьётся на смерть с версальскими разбойниками. Откликнитесь, честные люди, откликнитесь на ваших местах погибающему Парижу, чтобы умирая он знал, что дело его возобновят и также смело и геройски поведут вперёд. Пусть наш скромный призыв будет началом этого отклика, выступайте... на борьбу с окружающими разбойниками... к оружию! к оружию!»