Знаю я, что в той стране не будет

Я подошел к метро, где меня должна была ждать жена. Ее не было. Я остановился, огляделся, задумался. Мне неожиданно вспомнились строчки: "Знаю я, что в той стране не будет этих нив, златящихся во мгле". Не успел я этих слов мысленно произнести, как явственно, как-то очень остро, почти физически почувствовал, что когда-нибудь умру и не будет "этих нив, златящихся во мгле", не будет наплывающих на меня как волны прибоя или баржи каравана из тьмы строчек, которые я стараюсь зарифмовать, не будет людей, этого города, городского шума, целого мира, не будет переживаний, радостей, ничего не будет. Я представил, как я засну и не проснусь.

Улечу я на бумажном самолете,
Уплыву я на бумажном корабле,
И нигде вы меня больше не найдете,
Потому что нету меня больше на земле.

Куда я улечу, уплыву? Будет мне там что-то снится? Будет ли там другая жизнь? Будет ли так хоть что-то?

Ничего там, наверное, не будет. А если и будет, но я не буду помнить этой, нынешней жизни, как я ничего не помню сейчас о своих прошлых жизнях, если они, конечно, были. Ангел, говорят, прикасается к губам младенцев после их появления на свет, и они забывают все, что знали.

Такое состояние, такое дуновение из небытия длилось всего несколько мгновений. Когда я пишу эти строки, того ощущения, мгновенного, краткого ощущения чего-то запредельного, некоего дыхания бездны уже нет.

Я нахожусь в фойе какого-то медицинского учреждения (жена все-таки пришла в назначенное место и мы пошли с ней по ее делам), сижу в кресле и на клочке бумаги пытаюсь восстановить то мимолетное чувство, которое охватило меня полчаса назад у метро, и не могу его восстановить. Оно ушло. Занавес приоткрылся и упал. "Знаю я, что в той стране не будет: Оттого и дороги мне люди, что живут со мною на земле".

Живите, люди. Вы мне все так дороги. Не умирайте раньше смерти. Она придет, сомнений в этом нет. Но прожить надо бы по-людски.

Грустный рассказ

Он ехал в автобусе и смотрел в окно. Он ехал на работу. Неожиданно пришла мысль: зачем он туда едет? Он же не хочет туда ехать. Он не хочет видеть этих людей, не хочет улыбаться, что-то говорить, кому-то звонить, что-то писать, отвечать, думать: Боже, на что же уходит жизнь? И было ли в ней что-то важное, что-то главное?

Он шел по улице и думал - пойти в школу, на урок математики, литературы или химии? - он не помнил, какой урок первый, и выслушивать там что-то, не слушая, или пойти к ней, снять с нее свитер, который она надевала без лифчика и осторожно мять ее груди, млея от смеси наслаждения и смущения; это чувство он никогда больше в жизни не испытывал, как в ту осень - он еще потом долго в своей жизни будет вспоминать эти минуты, когда они лежали на диване в старом деревянном доме, она была голой по пояс, он обнимал ее, его руки гладили ее набухшие груди, её губы искали его губы, она зажмуривалась, чуть постанывала и не было ничего в этом мире, ни рядом, ни в отдалении, ни до, ни после, ничего, лишь они, вдвоем, они лежали на диване, и весь мир был не важен тогда.

Ничего более щемящего он не испытывал потом, может быть, только тогда, когда брал на руки дочурку, подкидывал ее чуть ли не до потолка, она заливисто смеялась, как могут смеяться только дети, и сердце его сжималось от счастья, нежности и жалости, набегали слезы, как-будто от предчувствия беды, которая накроет скоро темной тупой волной их жизнь; нет, ничего он тогда не предчувствовал, это сейчас ему так кажется.

Они лежали долго, обнявшись, уже, наверное прошел и первый урок, и второй, и третий:

Вот это, наверное, и было самое главное и настоящее в его жизни - два юных существа, чистых, открытых, неиспорченных тогда еще ничем, лежали на диване в старом деревянном доме и весь мир, все мироздание, все страсти мира не стоили и одной той минуты.

Куда всё это ушло?

Он ехал по мосту и смотрел на грязные мутные волны реки. На душу наползала тупая боль.

Павлуша (рассказ о детстве)

Я хорошо помню то лето. Большой двор, который казался мне огромным, ослепительное солнце, кусты, в которых мы прятались, играя в прятки, хоккейную коробку, в нашем дворе была настоящая хоккейная коробка (!), тенистый палисадник, небольшое каменное строение с открытыми провалами окон, которое все называли бомбоубежищем, Г-образный дом, часть которого была полнометражной и шла по улице Кирова, другая часть была последующей пристройкой к первой части и шла по улице Ленина, в ней находился магазин "Мужская одежда", пожарную лестницу около нашего подъезда, мы забирались на нее из подъездного окна, совершая маленькие мальчишеские подвиги. Двор имел два выхода, на улицу Кирова и на улицу Ленина, мало у кого из моих одноклассников был такой двор. Я жил в третьем подъезде, на четвертом этаже. На третьем этаже, под нами, жила семья бывшего министра здравоохранения, я забыл его фамилию, к ним в то лето приехал из Москвы внук Павлик, Павлуша, мой ровесник. Несколько раз в день окно квартиры на третьем этаже отворялось, и раздавался ни с чем не сравнимый, какой-то пронзительный и в то же время протяжный зов бабушки московского мальчика - "Павлуша, Павлуша, домой". Его звали обедать или ужинать. Я был очень дружен с Павлушей. Мы играли, бегали, мы были увлечены друг другом, мы делились каким-то своими мальчишескими тайнами. Я не хотел вечерами возвращаться домой. Мне сейчас иногда хочется его разыскать через Интернет, но я останавливаюсь и не потому, что я не помню его фамилии и вообще почти ничего не помню кроме ощущения щемящего чувства дружбы и единения с ним в то лето, а понимая, что ничего уже не вернуть кроме этих воспоминаний, которые иногда посещают меня и наполняют мои душу чем-то чистым, неиспорченным, настоящим, ощущением того лета, когда все еще было впереди, все еще было возможно. Утром, проснувшись, я спешил выбежать в наш двор. Я помню наш подъезд, такой прохладный и темный после залитого жарким солнцем двора. Я помню запахи обедов в нашем подъезде, помню мамины котлеты, такие вкусные, ничего вкуснее я не ел никогда. Я не помню, сколько это длились, может, месяц, может, полтора. Где он тот Павлуша? Где я? Я не помню других ребят, а ведь мы не одни играли в нашем дворе. Я не помню ничего кроме нашего двора, наших игр, ничего кроме зова "Павлуша", заливающего наш двор. Спасибо тебе, Павлуша.