Дом № 30 на 7-й линии Васильевского острова построен в 1841-м архитектором Aндреем Болотовым в стиле классицизма. С тех пор практически не изменился. Первой владелицей была купчиха Устинья Герасимова. В 1854-м владельцем стал граф Сергей Сумароков. Под этим названием - дом Сумарокова - он и вошёл в историю российского революционного движения. Это последний адрес народнической коммуны «Сморгонская академия», существовавшей в 1867-1869.

Название неслучайное. В беларуской Сморгони когда-то существовала школа дрессировки медведей, в шутку её называли академией. Собравшиеся в коммуну - тоже в шутку - называли медведями, поскольку выглядели они весьма непрезентабельно. Из-за бедности, а также в соответствии с «нигилистическим кодексом» они мало обращали внимания на собственную внешность и жизненные удобства. Развели в квартире неимоверную грязь, сами спали вповалку, чуть не на полу. Как медведи в берлоге. Собственно, в дом Сумарокова переехали именно из-за того, что на предыдущей квартире уже невозможно стало жить.

Основателем и вдохновителем коммуны стал Дмитрий Воскресенский. Сын дьячка из Саратовской губернии. Бывший студент московской Земледельческой академии и участник кружка Николая Ишутина. Он был арестован по делу Дмитрия Каракозова о покушении на царя. Но суд не признал его виновным «в имении точных сведений об обществе» Ишутина. Однако «в сходках участвовал», поэтому получил минимальный срок заключения - восемь месяцев.

Аполлон Полумордвинов и Алексей Сергиевский были знакомы учились с Воскресенским в гимназии, потом в московской Земледельческой академии, вместе участвовали в ишутинской организации. Как и Воскресенский, были уличены лишь в знании о ней и получили такой же срок восемь месяцев. Вышли из заключения через несколько дней после него и стали первыми жителями коммуны.

В Земледельческой академии учился и четвёртый организатор коммуны Варлаам Черкезов (Черкезишвили). Он тоже входил в ишутинский кружок и был арестован после покушения Каракозова на царя. Но и он не был изобличён в знании о замыслах цареубийства, а потому тоже вышел из Петропавловской крепости через восемь месяцев.

Очень быстро коммуна стала прирастать новыми участниками - бывшими товарищами Воскресенкого по саратовской гимназии. Студенты Петербургского университета Евграф Жигмановский и Платон Росницкий. Саратовцы Николай Катин-Ярцев и Василий Кунтушев, ещё учась в гимназии заинтересовались идеями Оуэна и «увлеклись созданием рабочих артелей». После гимназии Катин-Ярцев учился в Казанском университете, затем перевёлся в московскую Петровскую академию, а оттуда - петербургскую Медико-хирургическую академию. Он был активным участником студенческих волнений, участвовал в сходках «радикальной партии». Был убеждённым анархистом. Настаивал, что студенты «должны протестовать, расходиться не иначе, как после третьего залпа». Кунтушев был из крестьян, отпущенных на волю графом Нессельроде, который затем оплачивал его обучение в гимназии. После смерти благодетеля вслед за другими Кунтушев отправился в Москву. Состоял в ишутинском кружке, но ареста избежал. Вместе с Кунтушевым приехал в Питер ещё один бывший саратовский гимназист Пётр Николаев. Он поступил в Медико-хирургиескую академию жил в коммуне недолго, но посещал собрания сморгонцев.

Участником «Сморгонской академии» был мещанин Иван Бочкарёв из Осташкова. Активного участия в коммуне он не принимал, зато устанавливал контакты с сербскими революционерами и пытался наладить сотрудничество с русскими политэмигрантами.

Студент Московского университета Андрей Колачевский был участником «Общества взаимного вспомоществования», собиравшего средства для ишутинцев. Суда он избежал, но перебрался из Москвы в столицу. Поступил в Петербургский университет, присоединился к сморгонцам и даже снабжал их деньгами.

В «Сморгои» жили и женщины. Сестра Колачевского Анна и её подруга Екатерина Засулич. Они работали в московской артельной швейной мастерской и помогали в сборе средств для ишутинцев. Были высланы под надзор в имение родителей, но вскоре обе сбежали в Петербург. Постоянной жительницей коммуны была Любовь Коведяева. Классическая тургеневская нигилистка со стажем, известная тем, что в 17 лет написала письмо царю с предложением отправить её в ссылку вместо Чернышевского.

Не все сморгонцы жили в коммуне. Поручик гвардейской конной артиллерии Иван Бобарыков и его жена Юлия Бобарыкова предоставили свою квартиру для собираний «Сморгонской академии». Был сморгонцем вольнослушатель Петебургского университета астраханец Андрей Фортаков, участник «спасательного» отряда первой «Земли и Воли», организатор побегов революционеров из тюрьмы. В «Сморгонь» входили его брат Автоном, вольнослушетель Технологического института со своей гражданской женой Евдокией Козловской. Она содержала кухмистерскую, где сморгонцы проводили свои встречи.

К сморгонцам принадлежал студент Медико-хирургической академии, а потом Петербургского университета Илья Шраг. Студент Техноложки Николай Гончаров принимал участие в собраниях «Сморгони» и, по сведениям III отделения, пользовался среди них «некоторым авторитетом за твёрдость своих революционных убеждений».

Большинство сморгонцев были хоть и поднадзорными, но вполне адаптированными членами общества. Поэтому проводили свои встречи исключительно законным образом. Организовывали музыкальные и литературные вечера. Танцевали, читали стихи, пели, слушали выступления Писарева и Ткачёва, изучали произведения Чернышевского и Бакунина. Конечно, говорили «о свободе, равенстве и братстве». Но кто в России - во все времена - не обсуждает это, собравшись хотя бы даже и вдвоём? Тем более, что «речи так и остались речами». А в конце 1869-го «Сморгонская академия» самораспустилась.

Вроде бы, безобидное общество, неопасные люди, невинные литературные вечера с буфетом и танцами. Но, поди ж ты, III отделение провело огромную работу, дабы изобличить всех участников.

«Военные, не знающие чего хотят, коммунисты, забившиеся в ил, да эти чёртовы цветочные общества», - назвал начальник РСХА, обергруппенфюрер Кальтенбруннер три источника и три составные части сопротивления нацистскому режиму. С военными и даже коммунистами вроде бы понятно. Но что опасного могли представлять кружки любителей фиалок или персидских котиков? А вот да, представляли. Один такой дружеский кружок - всего семь человек - стал легендарной «Белой розой». Другой - более многочисленный, но менее известный - «Пиратами эдельвейса».

Вот и «Смаргонская академия», вроде бы не представляя ничего опасного для царизма, на деле была организацией крамольной. Пока остальные плясали, Катин-Ярцев и Кунтушев отправились освобождать Чернышевского с каторги. Ничего толком не сделали. Даже не добрались до Читы, застряв в Рязани из-за отсутствия денег. Но неудача - не бездействие.

Гончаров выпускал печатный листок «Виселица». Абсолютно экстремистский даже по современным меркам. С призывом к свержению царизма и гимном Парижской коммуне. В это время он жил вместе с Софьей Перовской, сёстрами Корниловыми и Софьей Лершен на даче в Лесном. Гончарова арестовали, в доме прошёл обыск (по счастью, ничего не нашли). На следствии держался твёрдо. «Пособников Гончарова не открыто» - жаловался товарищ министра юстиции.

Илья Шраг стал адвокатом, выступал на политических процессах. Потом был депутатом Первой Государственной думы от кадетов. Выступал с требованием политической амнистии и расследования еврейских погромов. Подписал Выборгское воззвание, был приговорён к трём месяцам тюрьмы. В 1917-м на избран членом Украинской Центральной Рады. Выступал за уничтожение частной собственности на землю и независимость Украины.

Варлаам Черкезов близко сошёлся с Нечаевым, активно участвовал в «Народной расправе». Привлёк в организацию бывших сморгонцев Бабарыкову, Засулич, Коведяеву и её брата. Сам он был арестован по нечаевксому делу, приговорён к пяти годам сибирской ссылки. Пока дожидался отправки туда, успешно вёл политическую пропаганду среди уголовников. Бежал из ссылки, эмигрировал, стал убеждённым анархистом, близким товарищем Кропоткина. Во время революции 1905-го снабжал восставших оружием (участвовал в отправке оружия на пароходе «Джон Графтон»). После царского манифеста 17 октября вернулся в Россию, жил в Петербурге и Тифлисе, участвовал в издании первых легальных анархистских газет.

Но всё это было позже. А тогда… «Что я им сделал, этим несчастным? - взвыл царь после очередного покушения на свою священную особу. - Почему они преследуют меня?.. Надеюсь, что общество российское поможет мне остановить заблуждающуюся молодёжь на том пагубном пути, на который люди злонамеренные стараются её завлечь».

Однако «заблуждалась» не только российская молодёжь, объединявшаяся в революционных кружках и коммунах. Когда был объявлен сбор денег средств на строительство часовни в честь чудесного спасения царя от рук террористов, то за целый год не удалось собрать даже мало-мальски приличную сумму. Собрали потом - уже на другое строительство. Спаса-на-крови. В фундамент этого храма заложили свой камень и безобидные любители танцев из «Сморгони».