Древний Рим, как известно, спасли гуси и погубили свинцовые трубы. Повышенное содержание свинца в трубах вызывает непоправимые изменения в мозгу человека, а у детей - замедленное умственное развитие. Ко времени нашествия варваров старая военная аристократия вымерла, императоры были психически нездоровыми людьми, а город Рим погряз в роскоши и в разврате. Никто больше не думал о государственных делах, и город, отгородившийся от остальной империи, жил собственной жизнью - поэты слагали стихи, толпа созерцала гладиаторские игры и аплодировала хищным животным, которые поедали первых христиан. О государственности многим позже уже на руинах Вечного Города задумались варвары.

Царскую Россию погубило отсутствие водопровода и повышенный интерес отдельной влиятельной группы людей к делам государственным, причём не только российским, но и мировым.

7 ноября 2007 года со дня революции пройдёт девяносто лет. Пятнадцать веков отделяет нас от Древнего Рима. Но крушение обоих империй оставило неизгладимый след в памяти современников.

"И наше время станет сказкою, легендой...", - напишет Иван Алексеевич Бунин. И оно стало сказкой и легендой для нас, живущих в Петербурге. Каждый день мы ходим мимо домов, которые нам уже не принадлежат, которые всецело - достояние того времени, когда можно было спуститься по парадной лестнице, свиснуть извозчика и поехать в "Вену", где сидели Александр Блок и Иван Бунин. Что осталось у нас от того времени? Разве что слово "парадная" в обиходном языке.

Падал снег, по льду Невы ходили трамваи. Иметь дачу в Финляндии было обычным делом, а русским искусством восхищались в Париже. Имя Дягелева занесено в словарь англоязычной культуры. Это одно из немногих имён, общеизвестных на Западе, среди других имён - Достоевский, Толстой и Пушкин. Кто вспомнит о Дягилеве сейчас? Знают ли о нём школьники? А достижения советской экономики (в основном в тоннах добытого угля и вылитой стали) будут очень долго сравнивать с 1913 годом. Вечный Рим и Великая Россия. Рим был разрушен нашествием варваров. Как нашествие варваров воспримет крушение империи Иван Бунин.

Книга Окаянные дни состоит из дневниковых записей Бунина о жизни в Москве и Одессе в 1918 и 1919 годах. "Уже три недели со дня нашей погибели", - так начнёт он свои одесские записки. Варвары - это наиболее подходящее слово для обозначения революционной толпы в его восприятии. Люди, не знакомые с элементарными достижениями цивилизации, лишённые нравственного чувства и потому подчиняющиеся законам природы. Первобытные дикари. Им неизвестны понятия долга, чести, правды, им незнаком стыд, более того они подвергают осмеяния людей, для которых и долг, и честь, и правда что-то да значат.

На протяжении двух революционных лет Бунин неустанно следит за происходящим: он читает газеты и едва ли не половина его записок - газетные вырезки. И все два года пребывает в угнетённом состоянии - состоянии неопределённости и ожидания, хотя, как он сам признаётся, ждать было нечего. Отличительная черта прозы Бунина и его записок - это повышенное, почти больное восприятие действительности на телесном уровне, на уровне рецепторов человеческого тела. Именно поэтому, наверное, кроме Достоевского, только Бунину удалось достичь эффекта полной включённости читателя в повествование. Как будто ты сам всё это переживаешь.

Говорит, кричит, заикаясь, со слюной во рту, глаза сквозь криво висящее пенсне кажутся особенно яростными. Галстучек высоко вылез сзади на грязный бумажный воротничок, жилет донельзя запакощенный, на плечах кургузого пиджачка - перхоть, сальные жидкие волосы всклокочены... И меня уверяют, что эта гадюка одержима будто бы "пламенной, беззаветной любовью к человеку", "жаждой красоты, добра и справедливости"!

И его переживания по поводу того, что хлеб стали делать из гороха, что в Одессе нет электричества, что записки приходится прятать - в щели паркета, приобретают огромный смысл. Казалось бы, революция - и не время думать о бытовых условиях. Но почему не время? Почему на революцию списывается обыкновенное бытовое издевательство, почему открытое хамство и цинизм называются революционной моралью, почему революция оправдывает убийство? И с каких пор кровопролитие стало нормой?

И Бунин спрашивает, и спрашивает, и приводит примеры, и всё новые, каждый раз всё более и более жуткие примеры: Но вопросы будто повисают в воздухе. Бунин остаётся одинок в своём восприятии происходящих событий. Он в ужасе смотрит на своих коллег по писательскому цеху. И с ужасом цитирует Александра Блока.

Да, мы надо всем, даже и над тем несказанным, что творится сейчас, мудрим, философствуем. Все-то у нас не веревка, а "вервие", как у того крыловского мудреца, что полетел в яму, но и в яме продолжал свою элоквенцию. Ведь вот и до сих пор спорим, например, о Блоке: впрямь его ярыги, убившие уличную девку, суть апостолы или все-таки не совсем? Михрютка, дробящий дубиной венецианское зеркало, у нас непременно гунн, скиф, и мы вполне утешаемся, налепив на него этот ярлык.

И это "напяливание ярлыков", по мнению Бунина, стало одной из причин революции. Слишком много неправды, слишком много лицедейства, слишком много игры на публику было в интеллигенции царской России. И Бунин, как никто другой, чувствовал и болел этим.

То же и во время войны. Было, в сущности, все то же жесточайшее равнодушие к народу. "Солдатики" были объектом забавы. И как сюсюкали над ними в лазаретах, как ублажали их конфетами, булками и даже балетными танцами! И сами солдатики тоже комедничали, прикидывались страшно благодарными, кроткими, страдающими покорно: "Что ж, сестрица, все Божья воля!" - и во всем поддакивали и сестрицам, и барыням с конфетами, и репортерам, врали, что они в восторге от танцев Гельцер (насмотревшись на которую однажды один солдатик на мой вопрос, что это такое по его мнению, ответил: "Да черт... Чертом представляется, козлекает...")

Это странное упоение собой. Башня из слоновой кости.
Но самые пронзительные строки посвящены большевикам.

В этом и весь адский секрет большевиков - убить восприимчивость. Люди живут мерой, отмерена им и восприимчивость, воображение,- перешагни же меру. Это - как цены на хлеб, на говядину. "Что? Три целковых фунт?!" А назначь тысячу - и конец изумлению, крику, столбняк, бесчувственность. "Как? Семь повешенных?!" - "Нет, милый, не семь, а семьсот!" - И уж тут непременно столбняк - семерых-то висящих еще можно представить себе, а попробуй-ка семьсот, даже семьдесят!

Грубое отторжение действительности, замкнутость на себе самом - с одной стороны, и гипертрофированная животная действительность - с другой. И Иван Бунин, который отчаянно пытается остаться человеком в этих условиях. Вот картинка революции 1917 года.

Время Бунина ушло безвозвратно. И нам не возродить той, старой России. Как банально звучат эти строчки! Каждый раз когда я выхожу из дома, я прохожу по грязной, заплёванной и закиданной мусором "парадной". Я еду в метро, где страшная давка. Я хожу на марш несогласных, где ОМОН почти до смерти избивает людей. С момента революции прошло девяносто лет. Но книга актуальна и сегодня, и её читатели будут смеяться над очень страшными вещами, описанными Буниным с ядовитым сарказмом. Потому что эти вещи никуда из нашей жизни не ушли. Мы стали жить немножечко лучше, быть может, лучше, чем жили в Советском Союзе. Но то, что страна возрождается, "встаёт с колен", становится той Старой Россией - всего лишь иллюзия.

Хочется верить, по крайней мере, в преддверии этой роковой даты, что мы начинаем понимать уроки революции, и радует то, что "Окаянные Дни" издают теперь миллионными тиражами.

А свою статью, какую-то очень сумбурную, мне хотелось бы закончить ещё одним сожалением по поводу того, что мы потеряли. И это, пожалуй, ощутит всякий, кто прочтёт книгу Бунина. Увы, и ещё раз - увы, никто в России больше так не пишет. Не пишет так, чтобы от слов, составленных в предложения, текли слёзы по щекам. И Бунин вызывает во мне дикую зависть - ведь я никогда не научусь писать так, как пишет он. И никто не научится. И, видимо, это главное, что мы потеряли.